Статья: Марина Цветаева

Статья: Марина Цветаева

Рождественский В.А.

Жизнь посылает некоторым поэтам такую судьбу, которая с первых же шагов сознательного бытия ставит их в самые благоприятные условия для развития природного дара. Все в окружающей среде способствует скорому и полногласному утверждению избранного пути. И пусть в дальнейшем он сложится трудно, неблагополучно, а порой и трагически, первой ноте, взятой голосом точно и полновесно, не изменяют уже до самого конца.

Такой была и судьба Марины Цветаевой, яркого и значительного поэта первой половины нашего века. Все в ее личности и в поэзии (для нее это нерасторжимое единство) резко выходило из общего круга традиционных представлений, господствующих литературных вкусов. В этом была и сила, и самобытность ее поэтического слова, а вместе с тем и досадная обреченность жить не в основном потоке своего времени, а где-то рядом с ним, вне самых насущных запросов и требований эпохи. Со страстной убежденностью провозглашенный ею в ранней юности жизненный принцип: быть только самой собой, ни в чем не зависеть ни от времени, ни от среды - обернулся в дальнейшем неразрешимыми противоречиями трагической личной судьбы.

А начало было исключительно благоприятно для развития ее действительно своеобразного дарования.

Марина Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года в высококультурной семье, преданной интересам науки и искусства. Отец ее, Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед, стал в дальнейшем директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств (ныне Государственный музей изобразительных искусств имени Пушкина). У входа в это здание и сейчас есть мемориальная доска в его честь как основателя, собирателя и долголетнего хранителя имеющихся в музейных стенах ценностей.

Мать происходила из обрусевшей польско-немецкой семьи, была натурой художественно одаренной, талантливой пианисткой. Умерла она еще молодой в 1906 году, и воспитание двух дочерей - Марины и Анастасии - и сводного их брата Андрея стало делом глубоко их любившего отца. Он старался дать детям основательное образование, знание европейских языков, всемерно поощряя знакомство с классиками отечественной и зарубежной литературы и искусства.

Семья Цветаевых жила в уютном особняке одного из старинных московских переулков; лето проводила в калужском городке Таруса, а иногда и в заграничных поездках. Все это и было той духовной атмосферой, которой дышали детство и годы юности Марины Цветаевой. Она рано ощутила свою самостоятельность во вкусах и привычках, крепко отстаивала это свойство своей натуры и в дальнейшем. Шестнадцати лет она осуществила самостоятельную поездку в Париж, где прослушала в Сорбонне курс старофранцузской литературы. Учась же в московских частных гимназиях, она отличалась не столько усвоением предметов обязательной программы, сколько широтой своих общекультурных интересов.

Уже в шестилетнем возрасте Марина Цветаева начала писать стихи, и притом не только по-русски, но и по-французски, по-немецки. А когда ей исполнилось восемнадцать лет, выпустила первый свой сборник "Вечерний альбом" (1910), включавший в основном все то, что писалось еще на ученической скамье. Если судить по содержанию, стихи были ограничены кругом узкодомашних, семейных впечатлений. И все же этот довольно объемистый томик, изданный с известной долей типографского изящества, не утонул в безвестности, в море назойливо заявлявших о себе причудливыми названиями поэтических сборников, ежегодно заполнявших цветными обложками прилавки книжных магазинов. Он был замечен, появились рецензии. Внимание к нему привлекла недилетантская зрелость стихотворной речи, - о юном возрасте автора никто из читателей и не подозревал. Вероятно, и "домашность" тематики принималась за некий творческий прием.

Одним из первых на "Вечерний альбом" откликнулся Валерий Брюсов. Строгий арбитр поэтического вкуса, взыскательный критик, он в своем отзыве 1911 года писал, выделяя юного поэта из среды приверженцев крайностей эстетизма и отвлеченного фантазирования; "Стихи Марины Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого". Еще более решительно приветствовал появление цветаевской книги поэт, критик и тонкий эссеист Максимилиан Волошин, живший в то время в Москве. Он даже счел необходимым посетить юную Цветаеву у нее дома. Непринужденная и содержательная беседа о поэзии положила начало их дружбе - несмотря на большую разницу в возрасте. Марина Цветаева впоследствии, в 1911, 1913, 1915 и 1917 годах, гостила у Волошина в Коктебеле.

Много лет спустя она вспоминала о своем пребывании в этом пустынном тогда уголке Восточного Крыма как едва ли не о самом счастливом времени своей жизни. Узнав о смерти поэта в 1923 году, она посвятила его памяти проникновенный цикл лирических мемуарных стихотворений и воспоминания "Живое о живом".

За "Вечерним альбомом" последовали еще два сборника: "Волшебный фонарь" (1912) и "Из двух книг" (1913), изданные при содействии друга юности Цветаевой Сергея Эфрона, за которого она вышла замуж в 1912 году. В условиях дореволюционного литературного быта вполне возможно было выпустить стихотворный сборник "за свой счет", приличия ради укрываясь под маркой какого-нибудь вымышленного издательства. В этом случае для названия было выбрано имя одного из героев андерсеновских сказок: "Оле-Лукойе".

Две последующие ее дореволюционные книги по сути своей продолжают и развивают мотивы камерной лирики. И вместе с тем в них уже заложены основы будущего умения искусно пользоваться широкой эмоциональной гаммой родной стихотворной речи. Это была несомненная заявка на поэтическую зрелость. Поражал и тон твердой уверенности в своих творческих силах, в своем дальнейшем поэтическом успехе.

Вот стихи 1913 года, написанные в Коктебеле. Автору-двадцать первый год.

Остались позади наивные стихотворные опыты романтически настроенной девочки-подростка, вырастающей в уюте благополучного родительского дома, в привычном кругу подруг и друзей. Крепнет упругость стихотворной строки, расширяется диапазон речевых, вскрывающих правду чувства интонаций, ясно ощущается стремление к сжатой, краткой и выразительной манере, где все ясно, точно, стремительно в ритме, но вместе с тем и глубоко лирично.

Сжатостью мысли и энергией чувства отмечено немало стихов этого периода: "Идешь, на меня похожий...", "Бабушке", "Какой-нибудь предок мой был-скрипач...", "Откуда такая нежность?..". Начав перечислять, уже трудно остановиться. У юного поэта, только начинающего свой путь, уже настолько ясны черты творческой самобытности, что его нельзя не заметить, не выделить. Обычно процесс становления проходит неизбежную полосу подражательства общепризнанным, модным для того времени течениям и твердо установившимся эталонам. Но с первых же самостоятельных шагов Марина Цветаева не захотела им подчиниться.

Юная пора ее творческого роста пришлась на время необычайной пестроты литературных школ и течений, вступивших между собою в жаркий, но бесплодный по своей сути спор. Буржуазная поэзия сознательно уходила от проблем социального характера именно в ту пору, когда страна, претерпевающая тяготы затянувшейся бесперспективной войны, приближалась к кануну неслыханных революционных потрясений и перемен. Поэты предпочитали оставаться в созданном ими мире условностей, лишенном свежего дыхания жизни. В сумятице неразрешимых разногласий, создававшейся и поздними приверженцами символизма, и акмеистами, и различными сектами футуристов, голос молодой Марины Цветаевой был замечен ценителями истинной поэзии. Чуждые и символистской отвлеченности, и внешнему формалистическому новаторству, стихи Цветаевой были естественным воплощением глубоко личных переживаний, выраженных страстно, правдиво и убедительно, отличались ответственным отношением автора к поэтическому слову, его приверженностью традициям реалистического стихотворного письма.

Вспоминая об этом времени становления Марины Цветаевой как поэта, закономерно задаешь вопрос: как же встретила она Великий Октябрь, исторический перелои в судьбе горячо любимой его Родины? Почему не последовала она страстному призыву Ал. Блока: "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию"?

Марина Цветаева не только не поняла Октября, она и не приняла его, не увидела в нем могучей силы, обновляющей все личное и общественное в человеке. Лишь много позднее, уже в эмиграции, смогла она написать слова, прозвучавшие как горькое осуждение самой же себе: "Признай, минуй, отвергни Революцию - все равно она уже в тебе - и извечно... ни одного крупного русского поэта. Современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, - нет".

Но пришла она к этому сознанию после многих лет бесприютного, полуголодного существования в зарубежной эмигрантской среде, в резком разрыве о нею, обреченная на полную всяких лишений жизнь. А четыре с лишним года (1917-1922), проведенных на советской земле в пору расцвета творческих сил, когда определились значительные стороны ее яркого и самобытного таланта, Марина Цветаева упорно держалась круга собственных представлений и даже с некоторым вызовом, свойственным ее строптивой и колючей натуре, противопоставляла себя - в стихах - революционной действительности В некоторой мере это объясняется особыми свойствами ее характера, трудного, нервного, неуступчивого. Но еще в большей степени - тем, что рождалась она как поэт еще в дореволюционное время и несла в своем сознании многие из привычек и условностей породившего ее времени.

С первых же дней победившего Октября она попала не только в новую, но и, как ей казалось, враждебную обстановку. Все самым резким образом изменилось вокруг нее, а она с исключительным упорством продолжала пребывать в созданном собственным воображением мире романтических книжных представлений о жизни.

Продолжая жить в литературе и только для литературы, Марина Цветаева писала много, с увлечением. Присущая ей гордость не позволяла унижаться до жалоб на личные свои душевные и материальные невзгоды, а ведь и ей приходилось испытывать все трудности быта переходного времени. Стихи ее в эту пору звучали жизнеутверждающе, мажорно. Только в самые трудные минуты могли вырваться у нее такие слова: "Дайте мне покой к радость, дайте мне быть счастливой, вы увидите, как я это умею!"

В это время Марина Цветаева жила почти в полном отчуждении от литературной среды, в кругу немногих близких друзей, ценивших и понимавших ее стихи. Она чуждалась общества московских поэтов, не входила ни в одну из многочисленных поэтических группировок и чрезвычайно редко выступала с чтением своих стихов.

Сохранилась афиша одного из таких вечеров в Политехническом музее. В субботу 11 декабря 1920 года Всероссийский союз поэтов под председательством Валерия Брюсова устраивал "Вечер поэтесс", на котором среди девяти участниц, не оставивших своего имени в поэзии, была и приглашенная Брюсовым Марина Цветаева. Не без иронии вспоминала она о своем появлении среди разряженных и манерных представительниц богемного стихотворчества. Нарочно облачилась в темное мешковатое платье, похожее на монашеское одеяние, перепоясанное широким кожаным ремнем. Военная сумка через плечо, коротко остриженные разлетающиеся волосы. Вышла на эстраду в валенках и всем своим видом и манерой держаться выказывала презрение и к поэтессам, и к заполнявшей зал жаждущей литературных скандалов публике.

А стихи читала такие, что первоначальные усмешки скоро перешли в шумную овацию. Звучал голос настоящего поэта. Конечно, это выступление Цветаевой определялось вызовом литературному окружению, издавна присущим ей фрондерством.

Но если смотреть шире, за внешней, а порой и наивно выраженной фрондой нельзя было не почувствовать и более глубокой внутренней оппозиции новому строю жизни. Советская общественность не захотела ставить это в упрек ее действительно видающемуся поэтическому дару. Как раз в эти годы Государственное издательство выпустило две ее книги: "Версты" и поэму-сказку "Царь-Девица", стихи ее по достоинству были оценены в печати.

В мае 1922 года ей было разрешено вместе с дочерью выехать за границу к мужу, Сергею Эфрону, оказавшемуся в рядах белой эмиграции. Бывший белый офицер, разочаровавшийся после разгрома Деникина и Врангеля в "белом движении", он порвал с ним и стал к этому времени студентом университета в Праге По приезде Марины Цветаевой семья недолго жила в Берлине, затем поселилась в ближайших окрестностях чехословацкой столицы, а в ноябре 1925 года переехала в Париж.

Довольно скоро Цветаевой пришлось убедиться в том, что эмиграция, поначалу встретившая ее как единомышленницу, резко изменила свое отношение, почувствовав, что она разочаровалась в прежних своих взглядах и стала в оппозицию эмигрантскому окружению.

Цветаева не изменила своему призванию, писала много и вдохновенно, но все ее творчество перешло уже в иную, трагедийную тональность.

Даже более или менее либеральные эмигрантские журналы постепенно перестали печатать ее стихи, В первую пору пребывания за рубежом ей, правда, удалось издать несколько сборников, из них основные: "Разлука", "Психея", "Ремесло", а через шесть лет и последнюю прижизненную книгу - "После России", включившую стихи 1922-1925 годов. С этого времени ее поэтические произведения почти исчезают со страниц печати.

В одну из самых тяжких для себя минут Марина Цветаева с горечью записала: "...мой читатель остается в России, куда мои стихи... не доходят. В эмиграции меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не свое-тамошнее!" Так оно и было. Белоэмигрантская пресса объявила поэта вне своих законов, увидя в нем не только резкого обличителя своей мертворожденной среды, но и непримиримого врага черносотенства, расизма, фашизма. Всем своим поэтическим существом Марина Цветаева противостояла силам реакции и смело говорила о своих симпатиях к новой, Советской России.

"Пишу не для здесь (здесь не поймут - из-за голоса), а именно для там - языком равных"

Тяжелой ценой далось ей это прозрение, потому что оно одновременно принесло ей чувство безнадежного одиночества, обрекло на жизнь во враждебной среде, на тоску по покинутой родине. Однако поэзия не покидает Марину Цветаеву, живет неразлучно с нею в полном тяжких лишений житейском быту.

Через двенадцать лет полунищенского существования она скажет в одном из частных писем; "Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии (защиты - нет)". И далее: "Нищеты, в которой я живу, вы себе представить не можете, у меня же никаких средств к жизни, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 франков в день, на них вчетвером (у меня сын 8-ми лет, Георгий) живем, то есть просто медленно подыхаем с голоду". Но тут же характерное признание: "Не знаю, сколько мне еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-нибудь еще в России, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов не дам".

Так и было с ней всегда, во весь период ее многотрудной зарубежной жизни. Мужественно борясь с нищетой и болезнями, в обстановке полнейшего отчуждения от эмигрантских литературных кругов, страдая от морального одиночества, она не выпускала пера из рук, создавая стихи, поэмы, прозу, приведшие ее к вершине того, что мог дать ее яркий и неповторимо своеобычный талант.

В таком неустанно напряженном состоянии духа, отстаивая в мире рутины, косности и бесчеловечности право на свободу и независимость своего поэтического "я", дожила Марина Цветаева до страшных дней гитлеровской экспансии. На ее глазах была захвачена, растоптана фашистскими ордами близкая ее сердцу Чехословакия. С небывалой прежде силой прозвучали ее "Стихи к Чехии" (1938-1939), страстно клеймящие насильников, восславляющие мужество свободолюбивого чешского народа. Нарастание сил фашизма настолько потрясло ее душу, что возвращение к относительно мирной жизни казалось ей совершенно невозможным. Единственный путь спасения - это возвращение на покинутую родину. В 1939 году Марина Цветаева, после семнадцати лет бедственного пребывания за рубежом, получив советское гражданство, вернулась наконец на родную землю.

Марина Цветаева оставила значительное творческое наследие; книги лирических стихов, семнадцать поэм, восемь стихотворных драм, автобиографическую, мемуарную и историко-литературную прозу, в том числе эссе и философско-критические этюды, К этому надо добавить большое количество писем и дневниковых записей.

Имя Марины Цветаевой неотделимо от истории отечественной поэзии. Ее сильный, своеобразный лиро-эпический дар был угадан и отмечен уже первыми читателями и рецензентами.

Поэтический мир Цветаевой в самую раннюю пору становления ее художественной индивидуальности был во многом иллюзорен и населен образами, сошедшими со страниц любимых книг. Содержание многих и многих ее стихов даже периода 1918-1920 годов продиктовано тем, что когда-то было прочитано и воспринято как модель и в самом деле существующего мира.

Известный литературовед, автор статей о творчестве Марины Цветаевой, Вл. Орлов, пользуясь архивами и воспоминаниями ее дочери, А. С. Эфрон (записные книжки, черновые тетради, черновики писем), приводит в своих обстоятельных работах немало любопытных и ценных высказываний самой Марины Цветаевой творческого и биографического характера. И в том числе "Ответ па анкету", относящийся к первым годам пребывания за рубежом. В этой анкете, оглядываясь на недавнюю литературную юность, Цветаева проходит по своему "кругу чтения", отмечает "последовательность любимых книг", делая при этом замечание: "Каждая дает эпоху". Что же это за книги, названные самим поэтом? "Ундина" (раннее детство), Гауф-Лихтенштейн (отрочество) , Ростан (ранняя юность); "позже и ныне: Гейне - Гете - Гельдерлин; русские прозаики-Лесков и Аксаков; русские поэты - Державин и Некрасов; из современников - Пастернак". Названы также Ромен Роллан и Райнер Мария Рильке. И далее - "наилюбимейшие стихи в детстве - пушкинское "К морю" и лермонтовский "Жаркий ключ" ("Свидание"). Дважды "Лесной царь" и "Erikonig" (Речь идет о переводе Жуковского и Гете и о подлиннике). Пушкинских "Цыган" с 7 лет по нынешний день - до страсти. "Евгения Онегина" не любила никогда. Любимые книги в мире - те, с которыми сожгут: "Нибелунга", "Илиада", "Слово о полку Игореве".

К этой пестроте имен можно было бы добавить юношеское увлечение "наполеоновской легендой", образами античной мифологии, пристрастие к немецким романтикам вообще и еще раз Пушкина - в более широком объеме. Заняли свое место в ряду этих порою противоречивых предпочтений и вечный образ Дон-Жуана, и Байрон, и легенды западного средневековья, и галантная Франция XVIII века, и Казанова. Но тут же в непосредственном соседстве, а иногда и в причудливом переплетении, образы русской народной сказки, цыганская песня, городской "жестокий" романс и русские разбойные песни, пословицы, скороговорки, даже лихая острословная частушка.

Все это в той или иной мере отражено в книгах "Версты" (стихи 1916-1920 гг.). Но даже в этих ранних стихах Марины Цветаевой нельзя не заметить, что и в своей книжной отвлеченности и несколько наивной романтической восторженности - это произведения подлинного мастера русского поэтического слова. Яркость и необычность метафор, меткость и выразительность эпитетов, разнообразие и гибкость интонаций, богатство ритмики - таков самобытный почерк молодой Цветаевой.

Все внимание поэта обращено в эти годы к быстро меняющимся приметам душевного состояния, к многоголосию жизни и, В конце концов, к себе самой как воплощению всей полноты земного бытия:

И если проходят в стихах, как цветные тени в волшебном фонаре, Дон-Жуан в московской вьюге, юные генералы 1812 года, бабушка-полька, Стенька Разин - "бешеный атаман", сгубивший княжну-персиянку, а с ней и свою жаркую душу, - то все это та же Марина в различных обликах порывистого, строптивого, наперекор всему, поистине безудержного романтизма. Вся она - утверждение и воплощение страсти, молодости. И если порой на это стихийное жизнелюбие, как вечерний сумрак, наплывают мысли о неизбежном земном конце, то и смерть выглядит как отголосок, как эхо все того же не исчерпанного до дна бытия.

Сила ее стихов - не в зрительных образах, а в завораживающем потоке все время меняющихся, гибких, вовлекающих в себя ритмов. То торжественно-приподнятые, то разговорно-бытовые, то песенно-распевные, то задорно-лукавые, то иронически-насмешливые, они в своем интонационном богатстве мастерски передают переливы гибкой, выразительной, емкой и меткой русской речи.

Не у многих русских поэтов, современников Марины Цветаевой, найдется такое умение пользоваться ритмическими возможностями традиционно-классического стиха. Звуковое многообразие ее поэзии не заботится о гладком благозвучии, и гибкость ее интонационного строя находится в полной зависимости от ритма ее переживаний.

И потому стихи ее всегда чуткий сейсмограф сердца, мысли, любого волнения, владеющего поэтом:

А на каком стремительном ритме конской скачки построена "Цыганская свадьба"! В какой виолончельной плавности льются в другом стихотворении тех лет любовные признания, и как быстро сменяются они лукавой, озорной скороговоркой:

Можно было бы привести немало примеров искусного применения ритмических замедлений, ускорений, перебоев на неизменно стойкой метрической основе, но все это становится очевидным и в процессе самого чтения, или, лучше сказать, вслушивания в стихотворную ткань.

Однако вся эта изощренность звуковых построений не является чисто внешним приемом. О чем бы ни писала Марина Цветаева - об отвлеченном или глубоко личном, - ее стихи всегда вызваны к жизни реально существующими обстоятельствами, подлинным внутренним волнением. Правда чувства и честность слова - вот для нее высший завет искусства.

Конечно, если говорить о самом содержании ее стихов молодого периода, в них немало найдется рецидивов прежних чисто литературных увлечений, образов, взятых из религиозного обихода, традиционных представлений о "поэтичности". Но все это преодолевается, оттесняется на второй план стремлением идти нехожеными путями, быть "непохожей на всех", быть "огнепоклонницей" и "язычницей", ни в чем не отступая от своего строптивого характера и своих романтических представлений о "высокой" поэзии.

Свойственная творчеству Цветаевой торжественность, праздничность, мелодичность сменяются бытовыми, разговорными речениями, распевным или ироико-лирическим движением стиха. Несмотря на то что в поэзии Цветаевой есть немало упоминаний о бренности всего земного и мыслей о собственном конце, общая тональность ее - мажорная, даже праздничная, и меньше всего в ней пассивной элегичности.

В общем, это непрерывное объяснение в любви по самым различным поводам, любви к миру, выражаемой требовательно, страстно, а иногда и с дерзостью гордого вызова.

Стихи часто группируются в циклы, где первоначальный замысел дает немало приобретающих самостоятельность отростков. Так, есть циклы "Стихи о Москве", "Бессонница", "Стенька Разин", "Стихи к Сонечке", "Стихи к Блоку", "Ахматовой" и др. Если обратиться к блоковскому циклу - это тоже страстный монолог влюбленности, хотя видела Цветаева поэта лишь издали, не обменялась с ним ни единым словом. Для нее Блок - символический образ Поэзии. И хотя разговор ведется на "ты", по всем щедро рассыпаемым эпитетам ("нежный призрак", "рыцарь без укоризны", "снежный лебедь", "бесстрастный", "праведник", "свете тихий" и т. д.) видно, что Блок для Цветаевой не реально существующий поэт, несущий сложный и беспокойный мир в своей душе, а бесплотный призрак, созданный романтически взвихренным воображением.

Это очень типично для Марины Цветаевой - все своевольно и властно подчинять собственной мечте. Так же и в цикле "Ахматовой", где разговор тоже идет на "ты", хотя и не было личного общения. И столь же необычны, даже странны авторские определения: "шальное исчадие ночи белой", "одна, как луна на небе", "я - острожник, ты - конвойный" и др. И вместе с тем горделивое утверждение: "Мы коронованы тем, что одну с тобой//Мы землю топчем, что небо над нами-то же!"

Они встретились только в июне 1941 года, обе уже многое пережившие, окончательно утвердившие себя в своей творческой зрелости и жизненном опыте. По свидетельству мемуаристки Н. Ильиной (см. ее очерк "Анна Ахматова в последние годы ее лизни" в февральском номере журнала "Октябрь" за 1977 год), встреча прошла в длительной беседе. О содержании этой беседы нет никаких сведений. Трудно себе представить, что она проходила в полном понимании друг друга, - слишком уж различны по своим творческим устремлениям и по характеру были эти два поэта. У мемуаристки, впрочем, сложилось впечатление, что Ахматова отнеслась тогда к своей гостье весьма сдержанно. Во всяком случае, вспоминая в 1963 году об этой встрече, Ильина передала слова Ахматовой о ранней поэзии Цветаевой: "Любила Ростана... безвкусица во многом. А сумела стать большим поэтом!" Этим кратким откликом Н. Ильина поделилась с дочерью поэта, Ариадной Сергеевной Эфрон. И получила от нее письмо, в котором были следующие строки: "О "безвкусице" ранней Цветаевой: безвкусицы не было, было всегда (у Марины Цветаевой!) - "с этой безмерностью в мире мер". Марина Цветаева была безмерна, Анна Ахматова - гармонична; отсюда разница их (творческого) отношения друг к другу. Безмерность одной принимала (и любила) гармоничность другой, ну а гармоничность не способна воспринимать безмерность; это ведь немножко не comme il faut с точки зрения гармонии".

Из широкого охвата лирических тем, где все, как к единому центру, сходится к любви - в различных оттенках этого своенравного чувства, - надо выделить то, что для Марины Цветаевой в этот период ее жизни остается самым основным, глубинным, определяющим все остальное. Она - поэт русского национального начала.

Древняя Русь предстает в стихах молодой Цветаевой как стихия буйства, своеволия, безудержного разгула души. Возникает образ женщины, преданной бунтарству, самовластно отдающейся прихотям сердца, в беззаветной удали как бы вырвавшейся на волю из-под тяготевшего над нею векового гнета. Любовь ее своевольна, не терпит никаких преград, полна дерзости и силы. Она - то стрельчиха замоскворецких бунтов, то ворожея-книжница, то странница дальних дорог, то участница разбойных ватаг, то чуть ли не боярыня Морозова. Ее Русь поет, причитает, пляшет, богомольствует и кощунствует во всю ширь русской неуемной натуры.

Подводя итоги тому, что было создано до эмиграции, то есть до тридцатилетнего возраста, можно представить образ вполне сложившегося, сильного, наделенного яркой индивидуальностью поэта, глубоко русского по природе своей, по близости к песенной и речевой народной культуре. Именно это национальное качество редкостного таланта дало Цветаевой возможность и в период начального творческого роста создать ряд прекрасных, навсегда оставшихся в отечественной поэзии стихотворений. В это время определились и некоторые стилистические навыки, потребовавшие в дальнейшем усложнения и развития: особая забота о ритмическом своеобразии, естественное возникновение циклов, из которых рождалась потом сложная композиция прозы и вообще произведений широкого обобщающего плана. К раннему периоду относятся и опыты драматургии шесть романтических пьес ("Метель", "Приключение", "Феникс" и др.) и весьма сложная по сюжету поэма-сказка "Царь-Девица" - повествование, до предела насыщенное прихотливыми речевыми приемами народного частушечного и прибауточного сказа.

Свое тридцатилетие Марина Цветаева встретила в полной зрелости и расцвете творческих сил, и - кто знает? - живи она на своей родной земле, ей, возможно, удалось бы создать еще большие и бесспорные поэтические ценности.

Но судьба сложилась иначе. Покинув родину, она обрекла себя на беспросветное а нищее существование в эмигрантской среде, очень скоро понявшей, что Марина Цветаева для нее не только инородное, но и враждебное явление. С этих пор она, заявлявшая прежде, что "политика ее никак не интересует", становится яростной обличительницей эмигрантской духовной опустошенности, выхолощенности, пустословия и вообще буржуазного мещанства духа и быта. "Fecit indignatio versum" - "Негодование рождает стих", - сказано Ювеналом ("Сатиры", I, 79), и эти слова полностью применимы к многим стихам Марины Цветаевой зарубежного периода. Все творчество этих страшных для нее лет проникнуто чувствами гнева, презрения, убийственной иронией, с которой она клеймит эмигрантский мир. В зависимости от этого резко меняется и весь стилистический характер поэтической речи. Внутренняя взволнованность так велика, что переплескивается за границы четверостиший, оканчивая фразу в неожиданном месте, подчиняя ее пульсирующему, вспыхивающему или внезапно обрывающемуся ритму. Эмоциональный взрыв усиливается инструментовкой стиха, перекличкой соседствующих по звучанию или по синонимическому родству слов, словесная сеть слагается часто в такие изощренные узоры, что понимание основного замысла дается далеко не сразу. Но Цветаева сама теперь настаивает на том, что стих не должен быть слишком облегченным. Сейчас она решительно стоит за усложненную структуру поэтического языка. "Что есть чтение, как не разгадывание, толкование, извлечение тайного, оставшегося за строками, пределами слов... Чтение - прежде всего сотворчество" ("Поэт о критике", 1926). Отказывается она и от условности стихотворной формы, близкой к общепонятным канонам, от музыкальности стиха, от "льющейся" речи: "Я не верю стихам, которые льются. Рвутся-да!" Смелое, порывистое дробление фразы на отдельные смысловые куски ради почти телеграфной сжатости, когда опускается все понятное само собой и остаются только самые необходимые акценты мысли, - становится особой приметой ее стиля, новаторского и неповторимого, ибо он не отвлеченно-словесное изобретательство, а органическое выявление в слове буйного, стремительного, взволнованного состояния души. Так выражал себя в условиях тягостного быта и сложного психического состояния ее протестующий, упорно отстаивающий собственное "я" дух. Иначе Цветаева писать бы и не могла - настолько сложной, склонной к парадоксам была ее творческая природа. Порывистый и прерывистый характер речи необычен уже потому, что он отражает душевное состояние поэта со стремительной непосредственностью переживаемой минуты. Даже в печатной строке стихи Цветаевой кажутся еще не остывшими от породившего их внутреннего жара. Отсюда их как бы задыхающаяся отрывистость, дробление фраз на краткие, взрывчатые эмоциональные куски и непрерывный поток неожиданных, но вместе с тем и убедительных ассоциаций.

Прямая наследница традиционного мелодического и даже распевного строя, Цветаева решительно отказывается от всякой мелодики, предпочитая ей афористическую сжатость нервной, как бы стихийно рождающейся речи, лишь условно подчиненной разбивке на строфы. И при этом широко пользуется приемом звуковых повторов и щедрых аллитераций, не говоря уже о свежей, неожиданной рифмовке, или, лучше сказать, системе концевых созвучий.

Взволнованно и зло звучат инвективы Марины Цветаевой, направленные против духовного оскудения и пошлости окружающей ее обывательской среды. Вот обычная картина парижских буден в вагоне метро: деловая толпа, где каждый уткнулся носом в развернутый лист газеты.

Поразительной силой ядовитого сарказма пронизаны ее ода "Хвала богатым" (1922), "Ода пешему ходу" (1931-1933) и многие другие стихи воинственно-обличительного характера.

Есть и произведения личного, лирического плана, но и в них проступает тот же яростный протест против мещанско-буржуазного благополучия. Даже рассказ о собственной судьбе оборачивается горьким, а порою и гневным упреком сытым, самодовольным хозяевам жизни. Так в небольшом цикле "Заводские", так в триптихе "Поэт", в "Поэме заставы" и во многом другом.

Особое место в наследии Марины Цветаевой занимают ее поэмы. В сущности, это всегда страстный, горячий, прерывистый, резкий монолог, то в замедлениях, то в ускорениях стремительного ритма. Вот "Поэма Горы" (1924). Само слово "гора" дает повод к возникновению множества синонимических понятий и образов. Вся ткань поэмы прошита и скреплена аллитерациями и звуковыми перекличками, для чего используются согласные "г" и "р", входящие в слово "гора":

За "Поэмой Горы" последовала "Поэма Конца" (1924) - развернутый, многочастный диалог о разлуке, где в нарочито будничных разговорах, то резко-обрывистых, то нежных, то зло-ироничных, проходят последний путь по городу расстающиеся навсегда. Все построено на остром контрасте произносимых слов и не высказанной боли отчаянья. От начала до конца все идет в резких, прерывистых синкопах, перебоях, можно было бы сказать: на обнаженных, натянутых нервах.

Много сложнее по построению "Поэма Лестницы" (1926), где лестница многонаселенного городской нищетой дома-символическое изображение всех будничных бед и горестей неимущих на фоне благополучия имущих и преуспевающих. Поэма изобилует реалистическими приметами повседневного существования, оставляющего на ступеньках лестницы следы безысходных трудов и забот в борьбе за кусок хлеба. Лестница, по которой восходят и спускаются, по которой проносят жалкие вещи бедноты и тяжелую мебель богатых. Настойчиво повторяются двойные, тройные, даже четверные рифмы и созвучия, словно тяжелые шаги, пересчитывающие ступени. Весь строй строф идет в непрестанном напряжении до кульминации, до конца, завершаясь символической картиной пожара.

Вещь, несомненно, биографична ("автор сам в рачьей клешне") - на ней мрачный отсвет стесненного быта, так хорошо знакомого самому поэту.

Наиболее значительной - и, пожалуй, наиболее сложной-можно счесть поэму "Крысолов", названную "лирической сатирой" (1925). Марина Цветаева воспользовалась западноевропейской средневековой легендой о том, как в 1284 году бродячий музыкант избавил немецкий город Гаммельн от нашествия крыс. Он увел их за собой звуками своей флейты и утопил в реке Везер. Толстосумы городской ратуши не заплатили ему ни гроша. И тогда музыкант, играя на флейте, увел за собой всех малолетних детей города, пока родители слушали церковную проповедь. Детей, взошедших на гору Коппенберг, поглотила разверзшаяся под ними бездна.

Но это только внешний фон событий, на который наложена острейшая сатира, обличающая всякие проявления бездуховности. Рассказ развертывается в быстром темпе, с привычными для Цветаевой сменами ритма, дроблением строф на отдельные смысловые куски, с неистощимым богатством свежих приблизительных рифм, а точнее - созвучий, в целом создающих впечатление симфонического звучания.

В отдельных стихах и стихотворных циклах, написанных за рубежом, - циклы "Провода", "Поэт", "Стол" и другие - легко увидеть зерно возможной поэмы. Цветаева вообще тяготела к созданию больших лиро-эпических произведений на широком дыхании, и это выводило ее за рамки только личных переживаний. Известно и ее пристрастие к стихотворной драматургии. Еще в молодые годы ею был написан ряд пьес, в сценический диалог перерастает нередко поэма-сказка "Царь-Девица", перенасыщенная бойкими фольклорными оборотами речи и острыми ситуациями русской народной сказки.

Интерес к театру, драматургии привел Цветаеву к созданию трагедий "Ариадна" (1924) и "Федра" (1927), написанным по мотивам античного мифа.

Тема античности, хотя бы как упоминание имен греческой и римской мифологии в качестве символов и синонимов различных свойств и состояний общечеловеческой природы, традиционна в русской поэзии со времен Ломоносова и Державина. Она проходит сквозь XVIII и XIX века. Помимо "антологических" стихов, идиллий и элегий, были и произведения, написанные в стихотворно-драматургической форме. Обращаясь ко второй половине предшествующего века, можно назвать хотя бы драматургическую поэму "Три смерти" Ал. Майкова и пьесу "Сервилия" Льва Мея. Однако в решении древнеисторических сюжетов античная трагедия Марины Цветаевой ближе всего оригинальным мифологическим драмам Ин. Анненского, стремившегося к тому, чтобы в его античной трагедии "отразилась душа современного человека". Но не нарушается при этом основная идея древних авторов: неизбежная власть рока над человеческими судьбами.

Марина Цветаева тоже не выходит за рамки традиционного сюжета, однако пользуется теми или иными коллизиями для высказывания лично ей присущих воззрений, И ее трагедии написаны на языке современности.

Античность интересовала Марину Цветаеву и в более ранний период творчества. Наряду с образами мировой классики и русского фольклора названы в ее стихах и Психея, и Эол, и Феб, и Афродита, и Орфей, и многие другие. Но пока это только имена - символы определенных понятий. Лишь в период полной творческой зрелости раскрывает она в них для себя более глубокое значение. Так, трагедии "Ариадна" и "Федра" уже несут в себе зерно широко развернутого драматургического произведения.

Обозревая не столь уж долгий жизненный путь Марины Цветаевой, - она не дожила и до сорока девяти лет, - нельзя не задать себе вопроса: как она, в молодости заявившая, что живет "вне всякой политики" и занявшая тем не менее не только оппозиционную, но и явно враждебную (из песни слова не выкинешь!) позицию по отношению ко всему новому и советскому, - как она, замкнувшаяся в излюбленный ею мир книжной романтики, так долго могла оставаться слепой? Она была Поэтом - а истинный поэт никогда не лишен исторического слуха и зрения. Если даже революционные события, колоссальные социальные перемены, совершившиеся у нее на глазах, не затрагивали ее наглухо замкнутого в себе существа, все же она, глубоко русская душа, не могла не услышать "шума времени" - пусть пока только смутным подсознанием. Так заставляет думать ее отношение к поэзии и личности Вл. Маяковского. В стихах, ему посвященных в 1921 году, она приветствует всесокрушающую силу его поэтического слова, употребляя странный эпитет: "архангел-тяжелоступ", ничего не говоря о смысле и значении этой силы. Но проходит несколько тяжких лет эмиграции, и она пишет в своих воспоминаниях о поэте (1928):

"28 апреля 1922 г., накануне моего отъезда из России, рано утром на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.

- Ну-с, Маяковский, что же передать от вас Европе?

- Что правда - здесь.

7 ноября 1928 г. поздним вечером, выйдя из Cafe Voltaire, я на вопрос:

- Что же скажете о России после чтения Маяковского? Не задумываясь ответила:

- Что сила - там".

А месяц спустя после парижской встречи она пишет в письме поэту: "Дорогой Маяковский! Знаете, чем кончилось мое приветствование Вас в "Евразии"? Изъятием меня из "Последних новостей", единственной газеты, где меня печатали!.. "Если бы она привествовала только поэта Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию"...

Второй поэт, который привлекает обостренное внимание Марины Цветаевой, это Борис Пастернак. Она чувствует в нем и поэтическую свежесть, и некоторое родство с собой в самой стилистической манере, в структуре стихотворной речи. Оба они-как и Вл. Маяковский-могли бы причислить себя к решительным обновителям традиционно существовавших до них, ставших уже привычными языковых норм стихосложения. Но у Маяковского и у Пастернака - у каждого по-своему - стихотворное новаторство преследовало различные цели. Маяковский искал новых смысловых эквивалентов для выражения вошедших в обиход понятий революционной нови. Не нарушая основных законов родного языка, он экспериментировал со словом, придавая ему особую энергию, экспрессивность. Это сказывалось в его резких, смелых и неожиданных метафорических словообразованиях: "философией голова заталмужена", "не летим, а молньимся", "пошел грозою вселенную выдивить", "Чикаго внизу землею прижаблен" и т. д. - примеры, взятые наудачу из одной только поэмы "150 000 000".

У Пастернака все иначе. Его словесные новаторства - подчинены сугубо импрессионистической манере передавать то или иное состояние собственной души, пользуясь при этом крайне субъективной системой образных или речевых ассоциаций. Нужно к тому же добавить и широкое использование речевых прозаизмов на обычном лирическом фоне, и исключительную свежесть рифмовки.

У Марины Цветаевой совсем иной характер метафорического строя. Ее образная система и даже строфика, не говоря уже о характере мыслевыражения и самом словаре, много сложнее, хотя бы потому, что теснейшим образом, я бы даже сказал - органически сплетены с дыханием всего ее поэтического существа. Все рождается не как воспоминание, возвращение к пережитому, а возникает вот сейчас, в данную минуту. Она целиком живет в своем стихе, отдаваясь ритму взволнованного дыхания. Ее фраза предельно эмоциональна, целиком подчинена интонационному строю, необычайно гибкому, выразительному и многообразному. На основе обычных метрических схем возникают самые неожиданные, порою не умещающиеся в рамки традиционной строфики ритмические построения. Можно было бы сказать, что формально вся Марина Цветаева-это мысль и чувство, подхваченные и поддержанные стремительными модуляциями ритма. Отсюда и нервность, разорванность стихотворной ткани - прежде всего в поэмах зарубежного периода.

Когда-нибудь ритмы Марины Цветаевой, этого столь своеобразного поэта, станут предметом углубленного анализа, но и теперь можно сказать, что они достаточно повлияли на современную нам поэзию. Думается, возникали они в полной зависимости от порывистой и стремительной натуры автора, естественно приводя ко всем перебоям, паузам, переплескам за рамки обычной строфы, к острым изломам привычной метрики. В известной мере это диктуется пристрастием к смысловой сжатости, к своеобразной афористичности, подаваемой фрагментарно, только намеком на возможную полную форму. В прямой зависимости от такой стремительной ритмики слагается и вся система смысловых и образных ассоциаций, возникающих как бы на лету, в полной непосредственности (а не придуманности!) внезапно прорывающихся чувств и в перекличке слов, сходственных по звучанию, но различных по значению.

Или:

Жизнь на капиталистическом Западе довольно скоро заставила Цветаеву убедиться в полной невозможности поставить себя вне времени, вне движения истории, а главное - в том, что поэт. желающий сохранить свою духовную сущность в условиях душного эмигрантского бытия, обречен на одиночество и горькие сожаления, ибо совершена роковая и непоправимая ошибка, сломавшая всю дальнейшую жизнь.

Разрыв с эмиграцией полный. И одна только мысль: рано или поздно вернуться на родную землю. С особой силой и взволнованностью звучит это чувство в цикле "Стихи к сыну" (1932). Две важнейшие, выстраданные темы переплетаются в этих предельно искренних и горячих стихах: "отцов", виноватых в собственной беде и несущих заслуженную кару за свою вину, и "детей", к вине родителей непричастных, отнять у которых мечту о новой России со стороны "отцов" было бы преступлением.

Родина предстает уже в новом облике, не такой, какой виделась в юные годы, стилизованной под древнюю колокольную Русь. Чувства Цветаевой принципиально и резко отличаются от обычной эмигрантской ностальгии, за которой, как правило, - мечта о восстановлении старого порядка. Она пишет именно о России новой, вдохновляясь любовью к родине и родному народу. Это слышится в таких ее стихах, как "Рассвет на рельсах", "Русской ржи от меня поклон...", "Лучина". А стихи о челюскинцах (1934) завершаются такими словами:

Тяжкие годы пребывания Марины Цветаевой за рубежом - в крайне стесненных материальных условиях, в одиночестве, в окружении враждебной ей мещанско-буржуазной среды, своей сытой пошлостью лезущей в глаза на каждом шагу (см. гневную инвективу "Никуда не уехали - ты да я..."), - совпали с событиями, повергшими в тревогу всех, кто еще верил в иллюзии буржуазной демократии. Грозный призрак фашизма уже вставал на горизонте. Все это угнетало и без того угнетенную душу Цветаевой, рождало в ней и в ее близких мысль о необходимости борьбы с надвигающимся злом. Ее муж и дочь в меру своих сил помогали интернациональной борьбе за демократические права испанского народа.

В 1937 году они получили возможность вернуться на Родину. Собиралась последовать за ними и Марина Цветаева с сыном. В это время орды фашистов вторглись в Чехословакию. Цветаева отозвалась на горестное событие циклом гневных стихов, клеймящих Германию и Гитлера. Это одно из самых сильных ее произведений явно публицистического характера. Боль за поруганную краток Чехию, дорогую ей по горьким, но милым сердцу воспоминаниям, сливается с верой в конечную победу вольнолюбивого народа:

Летом 1939 года Марина Цветаева с сыном приехала в Советский Союз. Первое время она живет в Москве, ей предоставлена возможность заняться переводами, она готовит новую книгу стихов...

Но. время приближало пору грозных военных испытаний, выпавших на долю советского народа. В июле 1941 года Марина Цветаева вместе с сыном и тысячами других эвакуированных из столицы женщин и детей покидает Москву и попадает в лесное Прикамье, в Елабугу. Здесь, в этом маленьком городке, под гнетом личных несчастий, в одиночестве, в состоянии душевной депрессии, она кончает с собой 31 августа 1941 года.

Так трагически завершается жизненный путь поэта, всей своей судьбой утвердившего органическую, неизвежную связь большого, искреннего таланта с судьбой Родины.